окна, касающиеся друг друга своими широкими листьями, будто два человека, пронзенные стрелой Купидона.

Дверь в Вовину комнату оказалась открыта. Мать совсем не любила закрывать их, потому всегда оставляла двери широко распахнутыми. Это правило касалось и её собственной спальни, правда, иногда по ночам она всё-таки шла против своих крепких подобно камню нравов. Тихонько, словно крадущаяся по плинтусу мышь, Вова проскользнул за порог и на всякий случай прикрыл дверь. Не до конца, что бы в случае чего он мог быстро и без лишнего шума вернуть её в исходное положение. Затем Вова сбросил с себя рюкзак, пристроил его у ножки кровати и всей массой плюхнулся на кровать. Раздался жалобный скрип умирающих в тяжёлой во всех смыслах пытке пружин.

«Что теперь?» – рассеяно подумал он, оглядывая комнату в надежде отыскать хоть что-нибудь, за что можно было уцепиться. Таковой вещью был рюкзак. Вова то и дело поглядывал на него и почти сразу же отводил взгляд в сторону. Он понимал, что ответ на мысленный вопрос таится там, за потёртой молнией. Достаточно ощутимый, чтобы сомневаться в нём. Но нечто в мальчике до сих пор пыталась сопротивляться. Его руки налились свинцовой тяжестью и бессильно пали на колени. Ему стало чертовски неприятно – нельзя избавиться от следов наполовину совершённого преступления и нельзя совершить его до конца, приняв на худой конец очередную неприятную шутку судьбы. Наверняка также себя чувствовали пассажиры тонущего «Титаника»: независимо от своего местоположения, упустив место в спасательных шлюпках, отплывших от корабля, их ждала мучительная смерть в ледяных пучинах. Никто не мог остаться и никто не мог нырнуть за борт так, чтобы миновать переохлаждение тела или неожиданный сердечный приступ, пока получившие сигнал бедствия суда спешили к месту крушения.

«Давай же, – властно поторапливал голос в голове, – осталось совсем чуть-чуть. Ни думай не о чём, что останавливает тебя, и помни лишь об одном: никто ничего не узнает…»

Вова неотрывно смотрел на рюкзак и тихо проговаривал слова: «Никто ничего не узнает». Хотя, если б его мысли не ослепились столь странным образом, он с ужасом понял, что не отдаёт себе отчёта в действиях. Точнее действует против собственного умысла, словно некто заполучил над ним контроль. Он также бы понял, что простое желание полакомиться любимой закуской переросло в нечто большее, нечто неконтролируемое. Подобно трещине в плотине – сначала маленькая капелька стекает по сухим брёвнам из еле заметной полоски. Затем полоска расширяется, всё больше капелек падает вниз, сливаясь постепенно в небольшой ручеёк. Ручеёк нарастает, давление на трещину увеличивается, она расширяется, пропуская всё больший поток воды до той поры, пока напор совсем не снесет плотину. Будущие последствия чреваты гибелью.

Однако для Вовы было уже слишком поздно для осознания общей картины происходящего: разум мальчика уже не принадлежал своему хозяину, и действия его, насколько могу судить, есть дьявольская воля искусителя.

И голос. Кроме голоса ничего больше не существовало. Он слышал лишь голос, отводящий взгляд сознания от внешнего пространства сладостными речами: «Сейчас никого. Но так не может продолжаться вечно, и вскоре они вернуться. Ты можешь успеть… Ты должен успеть… Ради них, ради своей матери. Неужели тебе снова хочется делать ей больно? Делать больно своей маме?»

И вдруг всё пропало… Будто до этого ничего не произошло: туман в голове рассеялся, невидимый собеседник прекратил разговор и окружающий его мир, втиснувшийся в пределы небольшой детской спальни, вновь возвратился на своё место, и Вова мог беспрепятственно видеть её мельчайшую деталь, как, к примеру, висящую в углу над письменным столом покрытую тонким слоем пыли икону Богородицы или засунутую в рамку фотографию школьного класса (Вова стоял на втором плане, рядом с классным руководителем и широко улыбался, чуть сузив глаза, напоминая хомяка, который наполнил зёрнами свои щёки и радуется сему факту). В чём заключалась причина такой резкой перемены? Опять-таки в голосе, обладатель которого, видимо, не так уж и прост. Совсем не прост…

Он упомянул мать. Упомянул о боли, которую Вова доставил ей однажды своим поступком и рискует повторить его сейчас. А ведь всё время именно этого мальчик и остерегался. Остерегался больше всего. Остерегался и боялся.

«Ещё ты делаешь мне больно, очень больно. Гораздо больнее, чем ты себе представляешь…».

Вова почувствовал, как дрожь охватывает его тело, а сердце поползло к горлу. Кровь била в висках, и удары словно касались самого мозга. Ему стало страшно. Страшно, будто он заново переживает события того ноябрьского вечера, лишь с незначительными отличиями.

«Гораздо больнее…»

Он видел мать. Отчётливо различал её образ в углу, между старым венским стулом с побелевшей крышкой от многочисленных протираний горячей водой и не менее старым шифоньером. Она смотрела на него печальными глазами, из-под которых протянулись длинные следы размытой слезами туши с выражением: «За что, Вовочка? За что ты так со мной?» На ней было всё то же старенькое бабушкино пальто и сползшие на кончик носа очки. Вова несмел отвести от неё взгляд. Он хотел закричать, но слова застряли в пересохшем горле твёрдым комом. «Прости…» – только и сумел подумать мальчик. Но не было ему прощения, ибо сквозь безмолвный образ он уже мог видеть розовые бутоны цветков, изображённых на обоях его комнаты. Мать исчезла. Ушла, так ничего и не сказав ему. Ушла, как и прошлый раз…

«Гораздо больнее…»

Вова оглянулся по сторонам. Ничего не изменилось. Вещи оставались на своих местах, а непривычно давящую на уши тишину нарушало только тихое тиканье небольшого пластикового будильника на краю стола. Стрелки показывали без двух минут три (через час у крыльца их дома соберётся большая толпа людей, привлечённых громким женским криком).

Только теперь до Вовы дошла основная суть произошедшего: образ матери был отражением будущего и одновременно напоминанием прошлого. Напоминанием недавней ошибки, какую никоим образом нельзя было повторно допустить. Нельзя… Вова обернулся назад и снова посмотрел на рюкзак, где находилась упаковка с чипсами. Теперь-то он знал, что нужно делать. Знал, что нужно съесть их. Съесть до последней крошки, и тогда он сдержит данное давним (хотя уже и не столь давним) ноябрьским вечером обещание. И никто об этом не сможет догадаться. Мальчик пододвинулся ближе к изголовью и протянул коротенькие и пухлые ручки к замку. «Вжи-и-и-ик» и молния распахнула тёмное чрево рюкзака, откуда серебром блеснул острый угол упаковки «Лейс». Вова схватил его и с нетерпением вытащил нарушу. Голубая упаковка звонко шуршала в руке, и мальчик снова подумал про её необычную тяжесть. Будто производитель вместе с хрустящими снеками упаковал и ещё